9. радио «кхм»

Недавно меня пригласили на радиопидорачу отвратительного и омерзительного писателя Дмитрия Быкова. Я тогда подумал, что меня разводят, и спросил у знакомых:

— Чё, правда, что ли, он ведёт пидорачу? Не передачу?

— Да кто ж ему, жирному поцу, доверит вести передачу? — услышал я в ответ.

— Ну и ладно, — сказал я и попиздил на встречу к славе.

Я пришёл и, несмотря на свои скромные габариты, еле поместился с ним в студии.

И он начал со мной разговаривать, постоянно поправляя свои отклеивающиеся усы. А у него ещё голос такой пиздопротивный, и ебло вечно довольное, будто он золотой пизды колпак. А это вдвойне раздражает. И кашляет он через каждое слово, будто старается спрятать свой пердёж.

Да и хуй бы с ним, я-то по натуре сыкливый и зануда. Я настолько зануда, что когда начинаю что-нибудь рассказывать, меня сначала не слушают, а потом перебивают и заводят разговор на другую тему. Я очень скромный, говорю тихо, меня постоянно все переспрашивают, даже если вокруг ни хуя шумного нет. Потому что я не люблю привлекать к себе внимание.

Я бы вообще ни с кем не разговаривал, если бы люди умели читать мои мысли. Собственно, очень допускаю, что когда-нибудь это произойдёт, ведь чтоб читать мои мысли, не нужно быть суперэкстрасенсом. У меня в голове на репите только одна фраза — пошли все на хуй.

— Ну и, кхм-кхм, Сергей. Правильно, Сергей же? — начал говорить Быков. — Расскажи-ка нам, Сергей, кхм-кхм, кто ты и откуда ты, кхм.

— Здравствуйте, — зашептал я. — Меня зовут Серёжа Павловский, я пишу современную маргинальную социальную прозу…

— Кхм-кхм, — Быков перебил меня своим кашлем. — Хочу обратиться к звукорежиссёру, кхм-кхм. Сделайте Серёже микрофон, кхм-кхм, погромче. АААААА, кхм-кхм, ххххххххххххх, — Быков набрал мокроты в рот и посмотрел на меня, как рыба, выпучив глаза, кивая и как бы говоря: «Ты пока попизди, а я пойду отхаркаюсь».

Я застеснялся, покраснел, затрясся весь, что я снова облажался, и решил повторить своё приветствие:

— Здравствуйте, уважаемые радиослушатели, меня зовут Серёжа Павловский, я пишу современную прозу. Иногда социальную, иногда маргинальную…

— Кхм-кхм, — вернулся Быков. — Ну и что? Кхм-кхм. На чём мы? Итак! Кхм! Хотел бы поговорить о твоём творчестве — о чём пишешь, кхм-кхм, что интересного написал за последнее время, кхм-кхм?

— Я пишу социальную прозу, — сказал я тихим голосом.

Вообще-то, я мог бы говорить громче, но когда возле меня такой жирный и наглый хуй, который буквально заполняет всё пространство собой, я всегда теряюсь.

Шумные люди, которые, блядь, везде обращают на себя внимание, где бы ни появились, всегда меня смущали. Мне сразу же становится за них стыдно. Это потому что я очень воспитан. Поэтому я стараюсь держаться от таких жирных уебанов подальше.

— Кхм-кхм, Серёжа, тебя плохо слышно, говори громче, и принесите кто-нибудь Серёже воды.

— Раз-два, раз-два, — сказал я в микрофон еле слышно, представляя себя рэп-звездой на саунд-чеке.

— Звукорежиссёр, кхм-кхм, ещё, пожалуйста, сделайте Серёже, кхм-кхм,микрофон, кхм-кхм, погромче, хххх, — он снова набрал мокроты и сглотнул её.

— Подтирать чужой усёр должен звукорежиссёр, верно? — вспомнил я шутку про звукачей, но Быков снова ничего не услышал.

— Кхм! Так дело не пойдёт. Нам такая литература не нужна. Ты можешь говорить громче, кхм-кхм? Мы так с тобой всю, кха, передачу запорем, кхм-кхм! — возмутился Быков.

— Ты хотел сказать «пидорачу», — поправил я его и подумал, что, может, ему даже не объяснили, что он ведёт, и он думает, что передачу?

— Кхм-кхм, что?

— Ничего, — махнул я рукой.

— Кхм!

— Я пишу маргинальную прозу, — снова повторил я.

— Кхм-кхм! Да что ж ты, кха-кха-кхм-кхм-кхм-кхм. Ага, есть. Ты так тихо говоришь, как же ты с людьми общаешься? Кхм-кхм. С девушками?

— С людьми — языком жестов, с девушками — языком члена, — убого пошутил я, но Быков в ответ только раскашлялся.

— Кхм-кхм, давай, не волнуйся, кхм, вытащи язык из своей, кхм-кхм, задницы и поговори со мной, кхм-кхм.

И вдруг мне пришла в голову пиздатая идея.

— А если я буду говорить тебе в пузо, в самый пупок, ты ведь меня будешь слышать? — я был очень серьёзен. — Мы могли бы провести трубку к твоему пупку, — загорелся я, — я бы туда говорил, а мой голос бы проносился по твоему кишечн… — я замолчал, потому что вдруг догнал, что идея — отстой.

— Что? Кхм-кхм. Ты можешь говорить нормально, кхм-кхм? Давай, Серёжа, приди в себя! — он меня дружески хлопнул по плечу. Получилось так сильно и больно, что я чуть не свалился со стула.

— Эй, хорош, падла усатая! — разозлился я. — Тёлок своих, которых жаришь, взвалив на них своё пузо, так лапай, червяк сраный!

Тут я опомнился и покраснел ещё сильнее. Это же был прямой эфир.

— ААААкха-кхак-кха. Давай уже, кха-кха, поговори со мной, застенчивый мальчик! — начинал заводиться Быков. — Кхм-кхм, — он снова ничего не услышал.

— Да я же и говорю, — ответил я, пожав плечами. — Что тебе ещё нужно?

— Кхм-кхм. Что? Сделайте кто-нибудь ему, кха-кха, микрофон, кха-кха, погромче. Уэээ, — Быков так завёлся, что чуть не блеванул.

Я посмотрел на него и увидел, что на его лице уже не было усов, от кашля они опали, словно осенние листья с дуба. Я показал ему жестом, что на нём чего-то не хватает, на всякий случай отодвинулся и прижался к двери.

— Акха-кха. Что? — Быков посмотрел на своё отражение в мониторе компьютера, покраснел, напрягся, отрастил новые усы и продолжил: — Кхм-кхм. Ты же, кхм-кхм, ну, кхм-кхм.

— А? — я ничего не мог разобрать из того, что он только что сказал.

— Кхм-кхм, АААААА, кха-кха, кхм-кхм, — ещё раз повторил Быков.

— Что?

— Что? Кхм!

Было очевидно, что мы не понимали друг друга. Я впервые оказался в такой парадоксальной ситуации, когда два человека, говорящие на одном языке, не понимали друг друга.

— Да, кхм-кхм, — Быков замахал руками, — кхм-кхм, кха-кха. Ну?

— Я… пишу… а повтори ещё раз вопрос…

— АААА! КХА-КХА-КХА-КХА! — тут он вдруг начал давиться и издавать такие звуки, что их не изобразить на бумаге даже при помощи буквы «ы», твёрдого и мягкого знаков.

Я подумал, что ему нужна помощь, подошёл к нему, оборачиваясь по сторонам, и похлопал его по спине.

— АААААААААААААААААААААААА! — мерзкому писателю становилось хуже с каждой секундой. Он дёргался, держа себя за горло, высунув язык, и уже не краснел, а зеленел.

— Да что делать-то надо? — я был растерян и по-ебанутому хлопал его по спине своей ладошкой.

Но дело в том, что у меня худенькие и слабенькие ручки, а Быков же жирный, поэтому, разумеется, все мои хлопки ему были как слону дробина или даже как слону… вагина.

Я судорожно вертел головой по сторонам, надеясь увидеть ключ или подсказку. Тут я увидел стакан с водой.

— ААААААААААААА, — Быков всем своим видом давал понять, что времени у меня мало, и он сейчас свалится на пол и вообще отъедет.

Я вспомнил, что этот стакан с водой принесли для меня, и подумал, что, может, там не просто вода, а какая-то суперэнергетическая вода, которая не только делает голос громче, но и вообще — придаёт силы.

Я выпил всю воду в несколько глотков и побежал повторять попытку с хлопаньем по спине — такой же похуй.

— Это происходит не со мной! Я сплю! Мне это снится! — повторял я, всхлипывая, своим фальцетным голосочком, и уже хотел плакать от бессилия, как мне в голову пришла очередная охуенная идея…

Сейчас, когда прошло шесть секунд и я вспоминаю этот случай с улыбкой, я думаю, что мне и правда та идея пришла в голову благодаря воде в стакане. Хотите — верьте, хотите — нет, но вряд ли бы я до неё додумался, если бы не попил в тот самый момент.

…Я схватил стул, на котором сидел, и уебал им Быкова по спине. Стул разлетелся в щепки, Быков пизданулся на пол, как мешок с говном, и затих. Через несколько секунд он зашевелился и замычал:

— Мммм, сука, блядь, кха. Ты чё, ебанутый, что ли? Кха-кха. Олень, кхм-кхм, блядь. Хули ты делаешь, мудак? Кхм! Давай я тебе сейчас, блядь, стулом, кхм-кхм, переебу, и мы вместе, кхм-кхм, посмеёмся. Долбоёб, блядь! Кха-кха. Это, блядь, обычное раскашливание. Кха-кха-кха-кха. У меня такая, кхм-кхм, техника. Всё время, блядь, кхм-кхм, было нормально, а тут какой-то, кха-кха, пиздёныш, кха-кха, блядь, кха-кха, выдал. У, сука, кха-кха, блядь, кха! — он замахнулся на меня, я зажмурился, ожидая удара, но его не последовало.

Я открыл глаза. Быков прокашлялся и замолчал, медленно слизывая со своих пидорских усиков харчу. На его лице было написано что-то такое, что не так-то просто было бы прочитать, даже имея в наличии словарик. Будто он понял то самое, от чего жизнь становится бессмысленной. В студии повисла гробовая тишина. Пидорачу надо было спасать, и я решил, что справлюсь с этим.

Я набрался уверенности, подошёл к микрофону и громко сказал: «А я напоминаю вам, уважаемые телезрители, что сегодня в прямом эфире у нас был писатель Сергей Павловский».

— Какие телезрители? — одёрнул меня мой рассудок. — Мы же на радио!..

Я густо покраснел, посмотрел на аппаратуру на столе и нажал на кнопочку «слив», в динамике зазвучал унитазный слив воды, и всё стихло.

После этой пидорачи Быкова уволили на хуй. Потому что материться в прямом эфире нельзя. Да материться вообще нельзя, хули уж там. Такой вот залупянский залупян, друзья.

А всё из-за того, что дристная литература — это как на киевском вокзале тридцать три пизды связали, положили на весы — во все стороны усы. Но в жизни, да вы и без меня это знаете, бывают и более абсурдные ситуации.