8. конъюнктура

В тот выходной я сидел у себя в комнате и читал Бука:

«— Чем вы занимаетесь? — спросил меня кто-то.

— Ебусь и пью.

— Нет-нет, я имею в виду род занятий.

— Мою посуду.

— Моете посуду?

— Ага.

— А хобби у вас есть?

— Ну, не знаю, можно ли это назвать хобби. Я пишу.

— Вы пишете?

— Угу.

— Что?

— Рассказы. Довольно неплохие.

— А вас печатают?

— Нет…»

— Чем занят? — в комнату заглянул батёк.

— Читаю, — ответил я и потряс книгой.

— Иди, посмотри, там по телику такого же щегла-писателя, как ты, показывают, — позвал он меня к телевизору.

Мне стало любопытно, я оторвался от Бука и пошёл смотреть на щегла-писателя.

— Какой из них? — спросил я, зайдя в комнату, и стал рассматривать людей в телевизоре.

— Вот этот, — батёк ткнул на Сергея Минаева, который нахваливал свою новую книгу.

— Да ну? Чего это ты меня с ним сравнил?

— Да потому что ты такую же херню пишешь! — утвердительно заявил батёк.

— Так ты же не читал ни меня, ни, тем более, его, — кивнул я на Минаева.

— Да мне и читать не надо. Что я, не знаю, что ли, что вы пишете? Петух пёрнул через речку, из пизды вылез кирпич. Это не литература, — сказал батёк и уважительно посмотрел на полку, где стояли собрания сочинений Чингиза Абдуллаева и Эдуарда Тополя.

— Как скажешь, — я не хотел спорить и вернулся в свою комнату.

Сам не знаю, что на меня нашло, но почему-то я тоже захотел оказаться в телике на месте Минаева и рассказывать перед камерами о своей книге.

Вот я сижу такой, охуевший от своей пиздатости, и делаю вид, что всё говно, а я и моя книга — конфеты. Вот была литература в девятнадцатом веке, потом её не стало, сто, блядь, лет её не было, а я её снова возродил, и теперь вы мне все должны пососать письку и заплатить кучу денег.

Я подумал, что ведь это всё можно осуществить, нужно только действовать. И я принялся за дело. Нашёл в интернете сайты разных издательств, которые занимались изданием художественной прозы, и начал писать письма мелким почерком.

Я не стал врать издательствам и признался, что у меня нет ни одной публикации, а в графе «жанр» честно написал: «петух пёрнул через речку, из пизды вылез кирпич». Всё как батёк учил. Быстренько оформил заявку, отправил и стал ждать.

Я сидел за компом и представлял, как меня издадут охуенно огромным тиражом. Мои книги переведут на все языки мира, даже на мёртвые типа шумерского, древнегреческого, коптского и санскрита. Даже, блядь, для предков ебанут мои тексты в виде наскальной живописи на всякий случай, если кто-то из эпохи неолита неплохо сохранился и ещё до сих пор бодрствует, только не отдупляет, где он находится и что произошло.

Я стану звездой мировой литературы, моим именем переназовут станции метро и улицы. В каждом городе будет по десять, блядь, улиц имени меня. А в каждом метре будет по десять, блядь, станций имени меня. Там, где всего две станции, пусть достроят и назовут моим именем, не ебёт. Переименуют памятники. Стоит памятник Сергею Есенину, а написано, что это Серёжа Павловский, и на ебаче у Есенина фотка моего ебача…

Пришёл ответ из одного издательства: «Здравствуйте, Сергей! Наш редакционный портфель полон, рукописи мы пока не принимаем, а план издания составлен на два года вперёд. Но даже если бы мы принимали рукописи, вряд ли бы Вы нам подошли. Если Вы не планируете сменить свой нынешний жанр на жанр „жвачка", хуй Вы попадёте в нашу наипиздат-крутейшую серию „Серая литература". Сосните».

— Сразу видно, профессионалы, — похвалил я работников издательства. — Написали «сосните», а читается как «с уважением».

Я не стал отчаиваться и зацикливаться на пустяке. Нашёл список всех литературных премий, заслал свои тексты по новым адресам и стал ожидать результата.

Пока я ждал ответ, я представлял, как я получу самую значимую литературную премию «Охуенный Пацан». А вручать мне её будет какой-нибудь старпёр с кислой рожей типа Сергея Гандлевского.

А я выйду на сцену под шквал аплодисментов, постоянно повторяя про себя «не улыбайся, будь крутым», возьму приз из его рук, подойду к микрофону, повернусь к нему и скажу на весь зал: «Сам ты щегол и сто хуёв тебе в панаму!»

А потом повернусь к журналистам и скажу: «Вопросы?» Они станут заваливать меня вопросами, а я буду на все отвечать коротко и ясно. А они спросят: «Серёжа, а почему вы так коротко и ясно отвечаете?» А я отвечу так же, как и на другие вопросы, коротко и ясно: «Лапидарность — мама гения».

А потом они зададут свой любимый вопрос, куда я планирую потратить полученные деньги, а я отвечу без зазрения совести, что хочу потратить их на литературные курсы Захара Прилепина, чтоб научиться писать ещё пизже...

Пришёл ответ из какой-то премии: «Здравствуйте! Ваши тексты не подходят даже для того, чтоб стать участником конкурса, не говоря уже о большем. Мы принимаем безликую одинаковую прозу, написанную зомбаками в период депрессии. Если Вы не депрессирующий зомбак, не пишите нам больше, говно».

Но, ознакомившись с их ответом, я не расстроился, а наоборот — повеселел, потому что прочитал не «зомбаками», а «зомбакаки» и заржал, потому что к этому очень хорошо привязывалось последнее слово в их письме.

Даже не знаю, что со мной было бы, если бы я по жизни не ебался в глаза.

Я передохнул минутку и снова взялся за дело, слегка изменив подход. У меня не было времени на тоску, надо было двигаться дальше. Я нашёл кучу разных адресов литературных журналов и выслал всем свои рассказы, написав в теме каждого письма заглавными буквами «ПЕДИКАМ».

Я сидел и представлял, как мои рассказы попадут во все журналы, меня опубликуют везде и повсюду. Я взорву литературную общественность своими текстами, они охуеют и признают свою тусовку гнилой и протухшей. А меня назовут главной надеждой русской литературы.

И уже после того как я взорву литературную общественность своими произведениями, ко мне сами приползут издательства с баснословными предложениями, и на меня посыплются премии всех размеров. Каждое моё произведение экранизируют, и каждая экранизация получит, блядь, оскар и золотой, на хуй, глобус. И я стану до неприличия ОХУЕННЫМ! УА-ХА-ХА-ХА-ХА…

Из какого-то литературного журнала пришёл ответ: «Уважаемый Сергей. Мы внимательно изучили Ваш рассказ. К счастью, для публикации в нашем журнале он не подходит, потому что:

1. Вы не гей. 2. Вы не свой гей. 3. Вы не геронтофил. 4. Вы не пиздолиз и не членосос. 5. Вы не пишете как советский диссидент, тайно обласканный властью. 6. Вы не дрочите на Айтматова, Приставкина, Астафьева и Солженицына…

После шестого пункта я опустил взгляд в самый конец письма: «И если будете присылать свои тексты ещё, шлите обычной почтой распечатки, а то с монитора читать тяжело. Вас пидорасов до хуя, а нас Чайковских тут один. У нас от зрения уже почти ничего не осталось, и мы устали слышать в свой адрес „у кого четыре глаза, тот сосёт у водолаза"…»

Я бросил читать письмо и понял, что мне с этими людьми не по пути. У меня даже не было желания доказывать им, что я ещё какой эге-гей.

Отчего-то я вдруг осознал, что все литераторы хуже говна, а я хороший человек. И пускай хороший человек — это не профессия, я знал, что мне есть ещё куда расти, и моё последнее слово будет в до хуя раз весомее, чем вся петушиная проза этой пиздоты из мезозоя.

Я вздохнул и стал ждать ответы на остальные мои 123456789987654321 писем, но уже ничего не представлял, а просто сидел на стуле возле компьютера без единой мысли в голове.

Прошёл год, а я так и продолжал сидеть, не двигаясь, потому что слегка закаменел, но мне, кроме спама, на почту так ничего больше и не пришло. Я сильно обородел за это время, облысел, спился, стал носить очки, стал плохо выговаривать буквы «р» и «л», начау заикаться, от меня жутко в-воняуо, ушуа ж-жена, и я поняу, что стау буиже ко ф-всей иит т-тусовке, потому что с-стау очень похож на п-писатейя и эаста ф-фандоина, а это в мои пуаны вообще не входиуо. Ведь п-писатейем быть стъёмно: тебя не узнают на уице, тебе не дают т-тёуки и б-бабок — х-х-х-х-хуй.

Я сходил умылся, побрился, привёл себя в форму и вернулся в свою комнату. С чистым телом в голову пришли ясные мысли, и я понял, что литература, которую публикуют в толстых литературных журналах, которую конвейерно выпускают издательства, анонсируя как лучшую прозу столетия, за которую дают премии неебических размеров и на которую восторженно семяизвергают недумающие читатели — это как флакончик вазелина, у меня теперь есть ты, и развлечений мне с тобой не счесть.

Мой взгляд упал на раскрытую книгу Бука, я поднял её и продолжил чтение:

«— Вы пишете?

— Угу.

— Что?

— Рассказы. Довольно неплохие.

— А вас печатают?

— Нет.

— Почему?

— Не посылаю.

— А где ваши рассказы?

— Вон там, — я показал на драный картонный чемодан».