5. ​это я — дохлый эдичка

Сегодня по всей стране был объявлен траур — умер великий писатель Эдик Лимонов…

Хотя, естественно, я не имел права называть его Эдиком. Во-первых, мы были с ним даже не знакомы, а во-вторых, в обществе так заведено, что к старшим надо обращаться по имени-отчеству.

Я нагуглил его отчество, встал перед зеркалом и произнёс писклявым дрожащим голосом, не сдерживая слёз: «Всеми любимый Эдуард Вениаминович сдох! Скорбим и помним… АААААА!» — я зарыдал.

Конечно, я не читал его книг. Я даже скажу больше — я вообще не читал книг. Ну разве что «Дядю Стёпу», но мне его мама читала вслух, когда я был маленьким, так что это не считается, потому что я только картинки из книги помню — как дядя Стёпа поднимает с моста бабку, профессионально прикидывается семафором и как его сынишка идёт в поход и пиздует впереди всех, волоча на себе рюкзак неебических размеров, в котором наверняка находилась та самая бабка, которая едва не взъебнула на льдине догонять Рауля Амундсена, Игоря Дятлова и Дмитрия Шпаро.

Так вот, я не читал его книг, но считал, что просто обязан проститься с писателем. И я пошёл на похороны.

Как я и ожидал, народа там было до хуя и больше. Все были одеты в чёрное и плакали, не стыдясь своих эмоций. Я тоже сделал грустное ебло и слегка намочил глаза, чтоб тушь растеклась.

Я стал протискиваться ближе к гробу, надеясь, что мне удастся хотя бы просто дотронуться до мёртвого поэта. Конечно, таланта это не добавит, но уверенности в себе — ещё как.

Пытаясь продвинуться к телу, я осознал, что чувствую себя неловко не только потому, что я никогда не читал Лимонова, но ещё и потому, что я никого здесь не знал.

Первый пункт прямо сейчас навёрстывать было глупо, это понятно, и я решил начать с конца — стал подходить к кучкам людей, которые что-то обсуждали, и разговаривать с ними, прикидываясь, что я очень хорошо знал покинувшего нас мэтра.

— Помню, когда мы были мелкими, я часто дразнил его «Эдик — педик», он злился и постоянно бегал за мной, пытаясь догнать и ударить, но у него ничего не получалось, потому что он бегал хуже меня. Потом он вырос и стал великим писателем с большой буквы, а я… так и остался мелким, — говорил я каким-то скорбящим тёткам.

— Впервые я увидел его в восемьдесят втором, он тогда преподавал политэкономию на кафедре политологии в Литературно-Гуманитарном Большевистском Техникуме. А я был его студентом. И он зашёл в аудиторию, поздоровался с нами и записал на доске своё имя «Эдуард Вениаминович», а потом посмотрел мне в глаза и сказал: «Но вы, молодой человек, можете звать меня Педуард Витаминович». Таким я его и запомнил, — говорил я пожилым представительным дядям в чёрных костюмах.

— Во Франции у меня было своё маленькое издательство «Пиздуа», и Эдя однажды принёс мне две свои вещи про советскую власть. Одна называлась «Свиньё», а вторая, как сейчас помню, «Лё залупа́». И я прочитал их взахлёб и понял, что ничего лучше этого я никогда не читал. И, разумеется, я решил их издать и напечатал. Но, когда вышла книга, я вдруг обнаружил, что издательство обанкротилось. И, чтоб не умереть с голода, мы с Эдей съели весь тираж. Я с теплотой вспоминаю то время, — говорил я на камеру какой-то съёмочной группе.

Но люди, которым я искренне рассказывал истории из жизни Лимонова, смотрели на меня, как на конченого говномеса, и не хотели со мной общаться, не веря ни единому моему слову. И это странно, ведь, как известно, главное — поверить в свой пиздёж. А я верил во всё, что говорил этим убитым горем людям.

Тут раздался совершенно неистовый крик, и все повернули на него головы.

— Лимонов исчез! — завопила какая-то бабка и упала в обморок.

И действительно, место, где находился гроб, в котором чалился жмур, пустовало. Тут же началась невероятная суматоха. Все сразу зашевелились и принялись искать гробс телом. Я тоже решил помочь, потому что после всех рассказов о Лимонове я с ним очень сильно сблизился.

Народ суетился, но пользы это не приносило. Вдруг я заметил дверь, ведущую хуй знает куда. Возле неё стояли здоровые лбы, преграждая собой путь. Почему-то я сразу понял, что тело и гроб за дверью. Не зря же моим альтер-эго был детектив Еботя Пухлощёков, любимым писателем которого, к слову, являлся Андрей Кивинов.

Я приблизился к лимоновцам и сильно толкнул на них нескольких бабок, попавшихся под руку. Возле двери началась возня, и её хватило, чтоб я сумел проскользнуть внутрь незамеченным.

Я попал в небольшую комнату и замер — прямо передо мной стоял раскрытый гроб с трупом Лимонова, а над трупом, вернее — над членом трупа трудился Прилепа.

— Ты хули делаешь? — спросил я Прилепу.

Конечно, я знал, что он делает — он делает любовь ртом Лимонову, но я специально задал этот вопрос, чтоб не выделяться. Потому что когда два живых мудака и один мёртвый мудак, выделяется меньшинство.

Прилепа резко остановился и взглянул на меня исподлобья.

— Я воскрешаю учителя, — не вынимая члена изо рта, еле проговорил он.

— Нет. Ты оралишь у Эдика, — настаивал я на своём.

— Уйди, — бубнил он с членом за щекой и продолжал лимонить у Лимонова.

— Тавтология, — скажете вы.

— Как бы не так, — отвечу я.

Я аккуратно подошёл к гробу и посмотрел на тело — мёртвый писатель не двигался и даже не думал оживать.

— Мастер, ты не можешь бросить меня. Очнись, учитель, — мямлил Прилепа, не останавливаясь и не оставляя попыток оживить своего кумира.

Картина была такой печальной, что мне стало жалко Прилепу. Я решил ему помочь, потому что просто наблюдать за этим было невыносимо.

Он был так сильно увлечён своей идеей-фикс, что не обращал на меня никакого внимания. Я тихо пробрался к гробу и спрятался за ним, усевшись возле головы Лимонова.

— Учитель, оживай. Прошу тебя, учитель! — чавкал Прилепа.

Я помотал головой и протёр глаза руками, понимая, что я не Гриша Грабовой и даже не Иисус, но и просто так смотреть на это я тоже не мог. Уверен, любой поступил бы на моём месте точно так же.

— Аааа, — завыл я, изображая, как мог, загробный голос.

Конечно, я ни разу не слышал загробный голос. Но, как я уже говорил ранее, главное — поверить в свой пиздёж. Поэтому я верил, что слышал, и старался изобразить его заебательски.

— Учитель? — Прилепа наконец-то отлип от члена.

— Да-да, это я, — продолжал я в той же ноте.

— Учитель, мне тебя так не хватало, — заплакал Прилепа и уронил голову прямо на член Лимонова.

— Яйца! — завыл я.

— Прости, учитель, — Прилепа тут же взял себя в руки.

— Прилепа, — продолжил я. — А не полижешь мне анус? Никак не могу прийти в себя.

— Конечно, мастер! — воскликнул Прилепа и сразу же принялся переворачивать труп Лимонова на живот.

— Аккуратнее, мой мальчик, — говорил я, подглядывая за действиями Прилепы из-за гроба.

Прилепа перевернул тело, приспустил штаны и принялся лизать жопу Эдичке.

— Да, хорошо, — озвучивал я покойника. — Как в старые добрые времена. Давай, лизни в самое очёчко.

Прилепа раздвинул заплесневевшие булки и дотянулся кончиком языка до лимоновского сфинктера.

— Ты ж мой самый любимый критик, — похвалил я последователя Лимонова. — Я для тебя даже стишок сочинил прямо сейчас: полижи меня в дупло, чтобы было мне тепло.

— Невероятный стих! — воскликнул Прилепа. — Загробная жизнь пошла тебе на пользу, мастер.

— Продолжай, ниггер, — выл я, изображая живого мертвяка. — Смелее. Мне очень-очень хорошо, я хочу ещё, ещё.

— Чумовая рифма, — Прилепа работал языком, рисуя им все буквы алфавита.

Прошло несколько минут.

— Ну как, учитель, ты в порядке? — спросил Прилепа.

Я понял, что долго это продолжаться не может, пошёл ва-банк и заорал:

— Даааа! Я живой!

Тут за дверью послышались голоса, и в комнату вломились люди, пришедшие на похороны Лимонова, внимание которых я, судя по всему, привлёк своим криком.

Как бы вам описать эту картину… Небольшая комната, посередине стоит гроб на двух табуретках, в гробу труп Лимонова, перевёрнутый на живот и со спущенными штанами. Возле головы жмурика сижу я, прижавшись к гробу, чтоб меня не было заметно. А прямо возле голой жопы трупака сидит Прилепа, вытирает рот и смотрит на тех, кто смотрит на него. Затем он замечает меня и, видимо, понимает, что к чему, быстро вскакивает и бросается на меня с кулаками.

— Стой! — говорю я ему.

Затем снова стараюсь изобразить загробный голос, чтоб исправить ситуацию, и завываю: «Прилепа, это я, Эдичка, я вселился в Серёжу…» Но это не сработало.

— Я тебя засёк! — закричал Прилепа. — Эй, вы, — обратился он к нацболам, — плачу четыре штуки баксов, чтоб вы его отпиздили! — ткнул он на меня пальцем. — Это он уволок гроб с телом учителя. Бей его!

— Да вы что! Это не я! — пытался я отвести от себя подозрение. — Меня подставили! — но и эта хитрая уловка не сработала.

И так я, вместо того, чтоб проводить в последний путь мёртвого публициста, нехило огрёб от каких-то нацболов и просто мимо проходящих людей и был с позором выгнан с похорон. Мне даже пирожок с собой на дорожку не завернули, суки.

Я шёл отпизженный по улице и злился на себя за то, что ввязался во всё это. Я зашёл в книжный магазин, нашёл там какую-то книгу Лимонова, раскрыл её и прочитал первое предложение. После этого мне сразу всё стало ясно, потому что со стороны виднее. Я закрыл её, поставил на место и пошёл домой, не держа ни на кого зла.

Ведь это же очевидно, нынешняя литература, которую выдают за классику — это как любить свой пердёж и утверждать, что ты ничего круче в своей жизни не нюхал, делая прямую отсылку на фен, стекло и перец.