1. рот плюс анус

(сериал о приключениях мальчика серёжи в большой литературе)

Всё началось с того, что у меня в туалете поселился писатель Владимир Сорокин. Я сначала подумал, он сюда покакашничать зашёл, а он ответил так неоднозначно «Посмотрим» и прожил в моём толчке по итогу много лет.

Сначала он выдал норму и не смыл. Я подумал — что за хуйня? Разозлился, но ему ничего не сказал, пошёл и смыл за него. Вы скажете:

— Это же невозможно, ведь норму он выдавал с семьдесят девятого по восемьдесят третий, а ты родился только в восемьдесят шестом.

А я отвечу:

— Не пиздите! Всё возможно!

И хуй вы мне чего сделаете.

Потом он расстался с девушкой — Мариной. Конкретно засел на толчке и начал высерать всю свою тридцатую любовь.

А я как представил, сколько он там навалит с тоски, мне аж страшно стало. Я был уверен, что там будет пиздецовая гора говна, которую даже на субботнике хуй разгребёшь и смоешь. Тем более, мне самому тогда серьёзно придавило на клапан.

Я распсиховался, потому что мне было обидно — очко моё, а мне приходится в очереди стоять, чтоб к нему пробиться. Я взял тазик и сильно пнул дверь сортира, крикнув Сорокину, что он фашист и пидорас.

И это был первый раз, когда я не выдержал. В тот момент я для себя решил, если он и дальше будет такой хуйнёй заниматься, я его долго терпеть не стану. И я взял себя в руки и начал терпеть.

Сорокин срал и не смывал, выкладывая из какашек сердечки. Я терпел. Потом он завёл со своим говном роман. Я терпел. А потом случилось небывалое несварение желудка и капитальный понос.

Он объелся недоеденных щей, переваренных пельменей, какое-то блевотное голубое сало затрепал. Хуй знает, где он его надыбал. Короче, он устроил себе настоящий пир. И даже превратил на время мой толчок в свою кухню.

Я сдержал порыв негативных эмоций, взял себя в руки и позвонил в движение «Идущие на хуй». Я пожаловался им, что у меня в толчке живёт калоед Сорокин. Срёт и не смывает. Более того, он ещё постоянно что-то лепит из своего говна и дрочит на него же. И что жизнь с калоедом гораздо хуже жизни с идиотом.

Они меня внимательно выслушали, сказали, что предпримут меры, и отключились. Я подошёл к толчку и снова сильно пнул по двери, сказав Георгичу, что им скоро займутся профессионалы, блядь.

Идущие на хуй не заставили себя долго ждать. Они подошли к делу ответственно, со всей серьёзностью, и поняли, что тут нужны радикальные меры, потому что простым сливом хуй отделаешься. Они вникли в суть проблемы, хорошо подготовились и построили огромный унитаз.

Их унитаз у меня ассоциировался с хранилищем призраков у охотников за привидениями, а сами нахуевцы были словно охотники-ассенизаторы — отчаянно-смелые, бескомпромиссно-храбрые и сумасшедше-бесстрашные.

Они не стали церемониться с писателем и смыли в своём огромном очке всё, что Георгич навалил за долгие годы, проживая в моём сортире. И до кучи ещё написали ему на лбу красными буквами, что он калоед. Как он, когда ебал Марину, написал парню на лбу «говно».

После этого моя жизнь очень быстро наладилась. Меня ничего не отвлекало и не раздражало, но на Георгиче не было лица. Сначала я старался не обращать на это внимания, но его подавленное состояние было ещё хуже несмытого говна.

Теперь он будто специально старался везде попасться мне на глаза, чтобы покрасоваться своей грустной рожей. Я снова разозлился.

— Ладно, блядь! Что? — я посмотрел на него.

— Ты знаешь что, — ответил он голосом, в нотах которого была умело вписана обида.

— Ты сам виноват! — воскликнул я.

— А ты не мог мне сразу сказать, что тебя не устраивало, что я не смывал после себя?

— Ни хуя себе! А тебя что, родители в детстве не учили смывать, что ли? — я охуел от этой претензии.

— Да причём тут мои родители? Ну даже ладно, смыли эти беспредельщики всё за меня. Но калоед — это перебор. Почему это я калоед? — он поднял брови и развёл руки в стороны.

— Это я им сказал, что ты калоед, — признался я. — Я был очень зол на тебя ещё с того раза, когда мне пришлось срать в тазик, поэтому и обозвал тебя так. Извини.

— В пизду! — ругнулся Георгич, выпустил газы и залудил рюмашку сапожного клея.

— Ты что, сапожный клей сейчас въебал? — я был слегка удивлён.

— Мне всё равно, — ответил он и ебанул второй стопарик.

Я вздохнул. Надо было вытаскивать писателя из депрессии. Я не знал как, и решил ему рассказать анекдот про него же.

— Я… могу тебе рассказать анекдот, если хочешь.

— Не хочу! — буркнул Георгич.

— А ты всё равно послушай, — все эти хочу/не хочу меня уже заебали, хоть их и было всего одна. Я начал рассказывать ему анекдот: — В офис «Идущих на хуй» вламывается чувак в бабеклаве. Кричит, размахивая стволом: «Руки в гору, всем стоять и не пиздеть!» Садится, срёт на пол, потом командует: «А теперь быстро точим!» Народ начинает хавать, давится, блюёт, но всё равно продолжает есть. Чувак снимает маску, хуяк — Надя Толокно и говорит: «Ну вот. А читать про это мы не можем, да? Видите ли, нас тошнит!»

— Не смешно, — сказал Георгич.

— Вообще-то, там под маской должен был быть ты, но я подумал, что пёздьи брызги сейчас поактуальнее тебя…

— Пф, — фыркнул Георгич и снова стал уговаривать баночку сапожного клея, выпуская газы.

— Я ещё один знаю, — не унимался я. — Встречаются два кореша, один другому говорит: «А я вчера в лифте Сорокина читал». А второй отвечает: «Ха! Я вчера в лифте Сорокина писал!»

— Всё? — Георгич посмотрел на меня.

— Ну типа, — ответил я.

— Говно!

— Блядь! — я посмотрел на банку клея и ужаснулся, что он сейчас всё выпьет. — На хуй ты пьёшь клей?

— Ищу вдохновение, — промямлил Георгич.

— Чтоб просраться, что ли? — спросил я.

— Ну типа.

— Я ещё один анекдот про тебя знаю.

— Похуй! — ответил Георгич.

— Встречаются два литературных критика, — начал я. — Один другого спрашивает: — Как думаешь, кто круче — Пелевин или Сорокин? — Конечно, Пелевин! — отвечает второй. — Почему это? — любопытствует первый. — Ну так, потому что Пелевин умный, он знает про вампиров, про лис-оборотней, а Сорокин — только про говно!

— Что? — Георгич отвлёкся от клея. — Что ты сейчас сказал?

— А Сорокин — только про говно, — повторил я последнюю фразу анекдота.

— Ха-ха-ха, — вдруг засмеялся писатель. — Пелевин круче меня? Ха-ха-ха! Ну ты угорел.

— Забавно, что тебя это рассмешило.

— Ты же видел, ЧТО я ем, так?

— Да, говно всякое: голубое сало, хуёво приготовленные щи и пельмени.

— Ну! Вот потому я и сру всегда по-разному. А Пелевин в замкнутом круге, он потерял выход.

— Почему?

— Потому что он высрал «Поколение пепси», а потом взял и съел его. Может, приправы в него чутка добавил или хлеба. И посрал тем же самым, но в виде чисел. И теперь он постоянно ест своё говно, высерая его же, и переписывает сам себя, — Сорокин начал говорить настолько эмоционально, что даже перестал заикаться.

— «Шлем ужаса» вроде ничего, — робко произнёс я, боясь, что писатель сейчас разозлится настолько, что разнесёт всё к ебеням, — а ведь он позже чисел написан. Только, блядь, спокойно! — очень не хотелось, чтобы Сорокин распидорасил мою квартиру.

— Я в норме, — кивнул Георгич. — Я за чистоту литературного жанра. Книга должна быть самодостаточным продуктом. Что же касается «Шлема ужаса», то эта книга Пелевина у меня вообще не пошла дальше тридцать второй страницы, — улыбался писатель.

— Дела, — больше мне нечего было сказать.

— Пиздец же вы даёте, — добавил Сорокин и рассмеялся ещё сильнее. — Упс, — он схватился за живот.

— Вдохновение? — спросил я.

— Посмотрим, — сказал он неоднозначно, как в день нашего знакомства, и побежал в туалет, прихватив с собой банку сахара и фотку красной площади.

— Дела, — ещё раз повторил я и посмотрел ему вослед.

Так я узнал, что популярная литература — это как шёл крокодил, трубку курил. Потому что все красочно оформленные книги, даже если внутри они про вампиров и говно, всегда заканчиваются одинаково: дэу, дэу, краснадэу… бац!